ოკუჯავა ოლიას - გალაკტიონი - 41
Да, ты права, обвиняя меня. Прошли 31/2 года, как тебя нет, и за все это время ты не забывала меня! Ежемесячно, два раза, я получал твои письма, которые служили мне утешением, но и вместе с тем будили горестные чувства. Я не писал тебе. Долгое время я вообще ничего не писал. Был болен и обессилен. Но однажды я тебе написал длинное письмо. Возможно ты его не получила? Меня беспокоило твое здоровье и я надеялся тебе [чем либо] помочь, хотел послать посылку: продукты, теплую одежду и вообще ждал, что ты мне сама подскажешь, что я смогу для тебя сделать. Ответа я на это письмо не получил и после этого письма я ничего, кроме телеграмм тебе не посылал. Сознаю, что заслужил самые жестокие упреки. Но я не могу понять другое, почему принимаешь за оскорбление своей чести те деньги, которые я в праве тебе высылать. Ты презираешь жалость! Разве ты права в данном случае? Разве моя жалость не элемент любви? Разве моя забота может тебя позорить? Что могу я еще в своей беспомощности сделать? Я должен писать письма! Но ты, я думаю, помнишь мою неспособность в этом деле. Зная такую мою особенность, почему ты меня мучаешь угрозами?!
О, я постигаю всю глубину твоего горя. И меня точит боль, постоянная от своего собственного бессилия. Вот об этом-то писать очень трудно. Я стараюсь слово заменить делом. А ты оскорбляешься! Разве я тебя забываю? [Разве ты] должна чувствовать себя одинокой и предаваться мрачному отчаянию!
По моим телеграммам ты можешь судить, что письма твои все до меня доходят. Ты не должна меня их лишить. Разве у меня не человеческое сердце?
Конечно, ты одумаешься и вновь откроешь для меня свое лучезарное сердце, удивишь и обрадуешь меня своими чудными впечатлениями и светлыми грезами.
Не надо этих взрывов отчаяния! Ты не одна! Нет никакой тихой и страшной пустыни, приснившейся тебе. Это лишь игра беспокойного воображения. [Ведь жизнь, та жизнь] И тот поток, о котором ты пишешь, не в бездну несет тебя, а в [спокойные] лазуревые воды тихого озера, где жизнь обещает надежду и радость.
Долгое время, как ты уже знаешь, я почти ничего не писал. Это равносильно смерти. Прав Генрих Гейне, когда говорит, что в литературе, как в лесах североамериканских дикарей сыновья убивают отцов, как только те становятся стары и слепы. Правда, я не писал, но от этого не сделался ни стар, ни слеп, что и доказал за это зиму. Помимо многих стихотворений, написанных мною для газет на разные случаи, я написал две [поэмы] более крупные вещи. Ко дню 60-ия я чествовал тов. Сталина поэмой, в которой в поэтических образах показал его великую роль в освободительной борьбе человечества. В феврале было напечатано в журнале "Мнатоби" мое стихотворение (1600 строк) под заглавием "Беседа о лирике". Здесь я постарался изложить свои философские воззрения на поэзию, и вывести ее основываясь на фактах истории, как одно из движущих сил в развитии человеческого общества.
В настоящее время работаю над поэмой „Памяти Акакия Церетели“. Эту вещь готовлю к юбилейным дням [к 14 июня] к столетию со дня рождения нашего великого поэта.
Работа моя ответственная и большая. На торжество приедут писатели, поэты и другие представители наших республик.
В скором времени выйдет из печати III том моих стихотворений.
По поводу этой книги в литературной газете была статья, в которой меня чрезвычайно расхвалили за красочность, эмоцианальность, идейную глубину и т. д.
И так, кончаю свое письмо. Надеюсь, ты простишь мое молчание. Соберусь силами и опять напишу. А ты мне пиши! Я бы хотел больше узнать о твоей жизни. Здорова ли ты? Можешь ли работать? Хорошо, что у вас там библиотека. Сколько прекрасных книг ты там прочла. Здесь их и не найдешь в книжном магазине. Пиши, пиши!
[Желаю тебе] Будь мужественной и стойкой и великодушной, какой я тебя люблю и уважаю.
[1940 წლის აპრილი]